Проговори свою травму

В конце апреля в Казанском ТЮЗе им. Кариева прошла III режиссерская лаборатория «Tamga». Проект, курируемый театроведом Ниязом Игламовым, направлен на знакомство детей и подростков с актуальными темами, формами и текстами в театре. По итогам прошлых лабораторий в афишу ТЮЗа вошло несколько постановок. В этот раз приглашенные в Казань режиссеры выбрали из предложенного списка три современных текста – пьесу татарского и российского драматургов и зарубежную прозу.

Время, назад

«Самат и черный король», автор Сюмбель Гаффарова, режиссер Тимур Кулов

Пьеса татарского драматурга Сюмбель Гаффаровой – о школьнике Самате, который идет на сделку с совестью, чтобы победить в шахматном турнире. Увериться в правильности выбранного метода – шантаже соперника – герою помогают ожившие шахматные фигуры. В своем эскизе режиссер Тимур Кулов практически убирает фантастический мотив, акцентируясь на внутренних переживаниях взрослеющего героя, и ставит работу о времени – проигранном.

Историю про мальчика Кулов помещает в рамку: все это – воспоминания Самата-старика, скромно празднующего юбилей в доме для престарелых. Здесь за стеклом в шкафу хранятся его медали и кубки, а на столе призывно расставлены шахматы – стартовый механизм, запускающий прошлое. В самом начале актеры обозначают конкретное число и год – дату показа эскиза – но вслед за восприятием героя наше реальное время стирается, события переносятся ровно на 60 лет назад.

Уводя действие в прошлое, режиссер стилизует эскиз под советские фильмы, в частности, для детей. С узнаваемой музыкой из известных картин, подробным ретро-реквизитом, как и в кино, узнаваемым и типичным. Время становится одним из главных героев, и не случайны здесь и визуальные, и смысловые отсылки к фильму «Сказка о потерянном времени», ожившие в одной из сцен шахматы притягивают за собой и «Алису в Зазеркалье». Кулов работает с разными планами – то крупными, то общими, добавляет титры, монтирует сцены, лихо используя длинное узкое пространство Малого зала, расширяя его за счет открытия окон и работы со светом. Один жанр сменяет другой: сентиментальная повесть перепрыгивает в приключенческую сагу, та – в боевик с перестрелкой. 

Время то смыкается, то размыкается, и Самат-старик путешествует в нем, цепляясь за оставленные осколки – не запутаться в нем ему в первую очередь помогают шахматы. Блуждая в сценах детства, Самат-старик в какой-то момент сдается стремительной молодости, напору пионеров в красных галстуках, отбивающих ритм на шахматных часах. Роль участника он передает Самату-мальчику, бережно накидывая на него свой халат, оставляет своей размеренной старости ностальгическое внимательное наблюдение. Или планы сливаются – и герои существуют равнозначно: в самой лиричной сцене – умирающая подруга юности пристально и внимательно смотрит в глаза Самату-старику, пока Самат-мальчик, энергичный, устремленный в будущие победы, носится рядом. Нуриахмет Сафин точно и пронзительно сдержанно играет человека, долгие годы питающегося лишь восторгами прошлого, с выразительным взглядом потерянности при всем величии прожитой жизни. 

Ни победы, ни слава не помогли Самату справиться с юношеской травмой, с потерей подруги. Она осталась там – навсегда молодой и еще живой. Обрамляя композицию, режиссер дает свой ответ пьесе – оставляет старика-юбиляра с праздничным тортом в одиночной камере дома престарелых. Он выигрывает ту партию, но проигрывает всю будущую жизнь.

Комфортный для вас режим

«Всем кого касается», автор Дана Сидерос, режиссер Ринат Ташимов

Ринату Ташимову досталась известная, уже не раз поставленная в театрах России пьеса Даны Сидерос про класс элитной школы, куда попадают два брата, говорящие на собственном языке жестов. Зрители эскиза становятся участниками родительского собрания и перед началом получают памятки с просьбой не только отключить телефоны и соблюдать тишину, но и быть чувствительными. Продолжая заданную раздаткой мысль взаимного комфорта и понимания, режиссер предваряет работу словами про трансляцию любви и нежности, что кажется особенно уместным в пьесе про поиск коммуникации. 

Ташимов ставит эскиз в фойе, рассаживая зрителей напротив огромного арочного окна, открывающего вид на лестницу. По ней вверх и вниз снуют актеры, переходя на танец или замирая на ступенях. Разговоры школьников из-за стекла не слышны – мы только видим их экспрессию или сдержанность, и так же глухи оказываются учителя, способные лишь наблюдать за происходящим в классе с той стороны прозрачного стекла. 

Взрослые здесь – директор и классная – взвинченны и беспомощны, утрированы костюмами и пластикой. Скорее, шаблонные клоуны, чем рефлексирующие люди, они не способны к эмпатии. Режиссер сокращает пьесу, вкладывает сюжетные линии в монологи директора, оправдывающегося перед «родителями» на собрании. Перерабатывая пьесу, Ташимов снимает значимость одних идей и развивает неочевидные, но важные для него моменты. Так, акцентирует мотив отсутствия родителей у пришедших братьев, травма эта сказывается в том числе и на критическом недостатке телесного контакта. В этой теме он задваивает их с другой парой, разведенными директором и классной, боль которых здесь – в отсутствии детей и невозможности передать кому-то фонтанирующую нежность. 
Значимым становится и мотив поджогов с поиском виновника – подростки по очереди жгут спички возле самодельного костра из сваленных стульев, так что подозревать можно каждого, но в общем – никого. Молчаливый Костя здесь выведен человеком с особыми потребностями, мальчиком с РАС, что, с одной стороны, упрощает восприятие пьесы, с другой же усиливает общий эксцентричный и накаленный тон эскиза.

Смена акцентов и тяготение к лирике уводят от вопроса коммуникации, от итоговой настройки общего языка. Финалом становится сцена за пределами пьесы – встреча выпускников, в той же линейной, развернутой к зрителям мизансцене, практически коллективный сеанс у психотерапевта. Мы видим, что у большинства все сложилось по общепринятым меркам хорошо, но, кажется, герои так и не научились чувствительности.

Семейный обед

«Все, чего я не сказала», автор Селеста Инг, режиссер Тимур Шарафутдинов

Тимур Шарафутдинов для эскиза переработал огромную книгу Селесты Инг, выстроив четкую сюжетную линию, оставив голос каждому герою. Инсценировку написала Алена Каримова, но в процессе работы режиссер ее значительно пересобрал. 

Члены большой семьи собираются за общим столом – правда, и стол, и еда здесь условны – встреча, невозможная в реальности романа. Совместный обед – с одной стороны, момент сближения, разговора, разрушения секретов, с другой – скопище неловких стереотипных вопросов. Здесь и произносится фраза-толчок, спойлер и зачин истории одновременно – «Лидия мертва». Лидия – средняя и самая любимая дочь в этой обычной и вроде бы благополучной семье. Сюжет разворачивается через монологи каждого из членов семьи, всем, в том числе уже умершей бабушке и самой Лидии, режиссер дает право голоса за этим столом, возможность наконец выговорить свою травму, рассказать о своем месте в истории семьи, которая сходится вдруг в одной точке – исчезновении и гибели девочки.

В книге Селесты Инг, известной в России по бестселлеру «И повсюду тлеют пожары», представлен целый ряд связанных, актуальных тем: здесь и феминизм, и личное пространство, и принятие другого – как человека другой национальности, так и просто – своего родственника – с правом на отдельную жизнь и собственные тайны. Подробная и объемная книга просится стать сериалом, как и предыдущий хит Инг – и Шарафутдинов изящно и ловко работает с этой кинематографичностью.

На сцене разворачивается условный Нетфликс – с  увлекательным сюжетом и узнаваемыми актуальными темами, достоверно сыгранный живыми героями в предельной близости от смотрящих. Зрители сидят на Большой сцене, вокруг актеров, вместе с ними – рассадка уже располагает и включает в доверительный разговор. Близость чужой боли утрирует коммуникацию, дарит то, на что способен именно театр – непосредственное, оголенное подключение, сокращает дистанцию восприятия до предела.

Почти пустое, лаконичное пространство, постепенно наполняется предметами – сцену заваливают вырванные из книги листы, куски брошенного домашнего печенья. Тонкий ускользающий саундтрек, мягкий интимный свет работают на общую атмосферу недосказанности и тайны.

По законам сериалов режиссер расставляет клиффхэнгеры – на самом интересном сюжетном моменте прерывает повествование, включает свет и дает актерам говорить от себя – вспомнить собственные истории из детства, связанные с родителями. Эти истории тоже двояки – ностальгическая радость смешивается со смущением и стыдом. Память выборочна и субъективна, проговаривание боли – необходимо.