Недоросль: Павел, о лаборатории «Фантастика. Человек» вы писали на фейсбуке «Сбываются мечты». Почему вам было так важно, чтобы подобный проект состоялся?
Руднев: Это моя давняя идея: необходимо связать миры театра и фантастики, фэнтези. Репертуар театров постоянно нуждается в коррекции, изменении. Чем дольше занимаешься театром, тем больше понимаешь: он похож на раковину и постоянно стремится к герметизации. И каждый конкретный, и театр вообще. Есть бесконечные повторы в репертуарах, тренды, которые быстро становятся скучными, избыточными. Пьеса, поставленная в одном театре, потом оказывается инструментом для развития репертуаров других, идут вечные самоповторы. Хотя мир литературы бесконечно разнообразен, тем более что сегодняшний театр научился работать с совершенно разными текстами. Да, в классическом понимании театральной эстетике нужна драматургия, конфликт, действие, другие специфические характеристики. Конечно же, фантастика им часто не следует. Но, поскольку театр нарастил новые технологии, справиться с этими сложностями не составит большого труда. Вопрос труда и желания. Тем более что в лабораторном формате можно пробовать, он предполагает эксперимент.
Недоросль: Театрам надо присматриваться к разной литературе?
Руднев: Литература помогает театру обновить состав аудитории. Когда ставится нечто «нетеатральное», это приводит нового зрителя, заинтересованного не столько в театре, сколько в этой литературе. Для меня недавний пример такой замечательной вербовки – спектакль Никиты Кобелева (который, кстати, был на нашей лаборатории в Шарыпово) «Новаторы» в Театре имени Маяковского, где рассказывается история сумасшедших гениев, создавших компьютер. Начинается с романтиков и их идеи машинизации человеческой жизни, заканчивается Стивом Джобсом и Биллом Гейтсом. Привыкаешь, что знаешь в театре 60% аудитории, особенно той, что смотрит премьеры. Но когда я пришел на этот спектакль, то увидел огромное количество людей, которые, скорее всего, первый раз были в театре. Они, вероятно, занимаются компьютерными технологиями. Кто знает, может быть, стереотипы из их прошлого, из массовой культуры об «ужасности» театра этой постановкой будут развеяны, и кто-то из них купит билет на следующий спектакль.
Недоросль: Завербуются и станут часто бывать в театре?
Руднев: Да, а ему необходимо постоянно расширять аудиторию. Все равно театр в нашем полусоциалистическом производстве – «капиталистическое предприятие», и это требует размышлений о том, как привести тех, кто еще на спектакле не был. Аудитория фантастики и фэнтэзи – многомилионная, гораздо шире театральной. Еще одна существенная вещь, занимающая мои мысли последние годы – 8 из 10 спектаклей, которые мы видим, бесконечно взаимодействуют с прошлым, в особенности с советским. С одной стороны, радуюсь, что ведется какая-то дискуссия, с другой – «перепроизводство» памяти очевидно. Театр и так по своей природе обращен в прошлое – он всегда повторяет спектакли, классическая драматургия всегда из прошлого. Но театр прекрасен тогда, когда ведет в равномерных пропорциях разговор о прошлом, настоящем и будущем.
Недоросль: И много ли спектаклей о будущем?
Руднев: Когда оглядываешься на репертуар, который посмотрел за сезон, то понимаешь: спектаклей о будущем, которые формируют его, размышляют о нем, настолько мало, что это становится проблемой. Современные пьесы как-то освоили территорию настоящего, уже хорошо, поскольку в 90-е годы не было и этого. Дальше надо задумываться о будущем и его формировать. У театра есть такое свойство: он заставляет зрителя размышлять, чем закончится пьеса. Это в структуре сознания зрителя, мы все время домысливаем за автора. Важная функция предвосхищения и проверки будущего у театра есть, в нем можно «безопасно» сформировать искусственный конфликт, который не приведет к убийству и потерям. И мы сможем проверить будущее, посмотреть, как его лучше спроектировать. А фантастика во многом посвящена размышлениям, как будет выглядеть в будущем мир, взаимодействие человека и робототехники. И у нее есть «противопожарная» функция, как нам наладить этот контакт, не превратить утопию в антиутопию… Идея витала в воздухе, я предлагал этот формат многим театрам. Но как обычно бывает в похожих ситуациях, согласился Шарыповский драматический театр.
Эксперимент начинается на периферии
Недоросль: Как раз хотела спросить, почему лаборатория случилась именно в Шарыпово.
Руднев: Во многих случаях оказывается, что подобные идеи привлекают не большие, огромные театры, обладающие гигантскими бюджетами и широким выходом на аудиторию. Как ни странно, эксперимент сейчас начинается на периферии, на прекрасной творческой земле, где есть Шарыповский театр, один из самых стабильных и здоровых в стране, но не имеющий гигантских ресурсов. Жажда нового и бесстрашие перед экспериментом давно свойственны шарыповским лабораториям. Какими безумными бы ни были наши идеи, все принимается на «ура», трудно сказать почему…
Недоросль: Логического объяснения нет?
Руднев: Пусть это будет названо доверием ко мне как к куратору лаборатории. Но и пытливостью этого театра, который хочет развиваться постоянно, не останавливается на достигнутом. Что касается идеи, то вокруг нее было много стереотипов. Даже самые умные люди меня отговаривали, мол, фантастика требует гигантских для театра бюджетов. Фантастика не драматична, это превратится в детский театр про электроника, по сцене будут бегать люди в костюмах роботов. Это не может быть серьезно. Это не привлечет аудиторию. А кроме всего прочего, это все плохая литература. Такое я тоже слышал. Мне кажется, надо разбивать, разрушать такие стереотипы и просто пробовать.
Недоросль: Некоторые театры уже пробуют фантастику?
Руднев: Не так часто, как хотелось бы. Я очень рад, что когда-то новосибирский «Старый дом» поддержал мою идею, именно с эскиза Юлии Ауг по «Паразиту» и «Злачным пажитям» Анны Старобинец тема новейшей российской фантастики хоть как-то событийно в театре появилась. Эскиз показали на нашей совместной с Оксаной Ефременко лаборатории, в итоге получился крепкий, серьезный спектакль, доказавший жизнеспособность фантастики в театре. И был обнаружен автор для театра, по стране начали ставить тексты Старобинец. Это тоже вопрос, как театр привлекает литераторов на свою сторону. В Шарыпово одним из авторов лаборатории был Леонид Каганов. И у него, и у Анны Старобинец, я считаю, надо заказывать пьесы, они – крепкие авторы, при внимании театра они раскроются и будут работать на театральную систему. Пока они не видят в театре потенциала, не воспринимают как влиятельный инструмент. Писатели заряжены на работу с издательствами, журналами, с книжной системой. Соблазнение литераторов театром – очень важная вещь. Для него должны писать тексты большие прозаики. Надо уговаривать, мотивировать.
Театр в «Берлине»
Недоросль: Почему лаборатория называется «Берлин 23/1»?
Руднев: Это удивительная история. Шарыпово – молодой город, ему 40 лет, там есть КАТЭК, угольный разрез с шагающими экскаваторами и большая тепловая электростанция. Он странно устроен, в нем нет отчетливого центра. Недалеко от здания театра начинается пустырь, поля, леса. Это микрорайон «Берлин». Здесь поставлены временные дома, которые потом стали постоянными. Когда в СССР быстро и энергично строили этот город, то попросили приехать строителей из ГДР. Они сделали специфические двухэтажные здания из материалов и по конструкциям немецких специалистов. Микрорайон выглядит как студенческий город или рабочие казармы, таких я нигде не видел. Где-то дюжина зданий. Одно из них занимает театр. По всему Шарыпову театральные люди делают рисуночки на асфальте: «Пойдем в Берлин, пойдем в театр».
Недоросль: В афише лаборатории были не только эскизы, но еще и документальное кино. Что это дало проекту?
Руднев: Мы хотели сделать больше эскизов, но не хватило денег, пришлось отказаться от некоторых задумок. Образовалось пустое место, которого обычно в нашей лаборатории не бывает, ее афиша очень насыщена. Когда-то мы уже показывали на Шарыповской лаборатории документальное кино, фильмы тоже были режиссеров из мастерской Марины Разбежкиной. Получилось эффектно, это такое просвещение…
Я сам как театральный человек страдаю, что театром перекрываю себе другие источники информации. Хочу читать романы, а приходится читать пьесы. Когда на лаборатории находишь время и смотришь, что делают люди за пределами театра, и оказывается, это интересно и тебе созвучно, то кругозор художника очень обновляется. Сейчас ведутся дискуссии о невозможности отделить документальность от художественности. Да, документальный период развития русского театра заканчивается, но его технологии вошли в естественную практику российского театра и образования. Документализм не может существовать в той же форме, что в нулевые годы. Мы видим пародии на вербатим и документальный театр, что мне очень любопытно. Думаю, фильмы, которые были показаны на лаборатории, «Признаки жизни» и «Секретарь по идеологии», задели эти темы.
Как соприкасается объективность с субъективностью размышлений. Достигнута ли чистота объективности расследования тех феноменов, которые лежали в основе кино. Кроме того, «Признаки жизни» – это история про мир будущего, город Инопполис, обладающий элементами фантастического утопического города, вынужденный существовать по законам реалистическим. Возникает дикое сочетание XXII века и типичной российской реальности, где есть вахтеры, выщербленный асфальт, вокруг нищие деревни. И среди них вырос мегаполис, российская Силиконовая долина. На этом сочетании – город контрастов в Татарстане – фильм и построен. Дискуссия о фильмах получилась богатая.
Недоросль: Как определялось, кто из режиссеров поучаствует в лаборатории? Не каждому близка фантастика…
Руднев: Никто не отказывался, не говорил, что не будет с нею работать. Обычно я предлагаю набор режиссеров, а театр выбирает, кто из этого пула ему интересен. Никто из режиссеров еще не бывал в Шарыпово, что важно – лаборатория уже восьмая, через нее прошли многие. Никиту Кобелева я давно звал в Шарыпово, но пока он работал заместителем худрука в театре Маяковского, то не мог выезжать. Сейчас ему удалось приехать, чему я очень рад: он сделал яркий, полноценный эскиз. Людмила Исмайлова потрясающе работает в Стерлитамаке, в русской драме. Она – большой труженик и человек, заряженный мыслью, у нее есть понимание, как развивать репертуарный театр. Она создана быть главным режиссером, идеологом – и всегда интересно рассказывает про свои идеи. Хочется, чтобы она поработала и в других городах. Александр Баркар был первым, кто поддержал мою идею, он тоже обеспокоен, что фантастики в российских театрах почти нет. Он увлекается фантастикой и компьютерными играми, много знает об этом и выбрал текст Леонида Каганова, этот писатель для меня – литературное открытие лаборатории. Саша ставил его тексты уже дважды. На лаборатории Баркар согласился прочесть лекцию, она получилась очень информативной, почти театроведческой. Саша помимо своих мыслей представил огромное количество текстов, назвал 20 книг, которые нужно прочесть и ставить в театре. За это я ему благодарен, его услышали другие люди, думаю, эта история понесется в космос…
Недоросль: Как выбирался материал, вы предлагали важные тексты, или это было решение участников?
Руднев: Лаборатория на то и лаборатория, чтобы осуществлять свои мечты. Я стараюсь ничего не навязывать. И не хочу, чтобы при неудаче в кулуарах говорили: «Конечно, злой Руднев заставил меня взять этот текст, а я бы ставил другой». Пусть у режиссеров будет ответственность за свой выбор, так честнее. Я – критик, не вмешиваюсь в творческий процесс, только анализирую результат. Они нашли себе тексты. Никита Кобелев давно хотел сотрудничать с Ивашкявичюсом, его пьесу «Изгнание»уже ставили в театре Маяковского, они давно знают друг друга. Когда я просил у драматургов разрешение на показ эскиза, то Марюс написал: «Кобелеву все разрешается!»
Сарказм, люди и роботы
Недоросль: Какие эскизы в итоге получились на лаборатории?
Руднев: Людмила Исмайлова стартовала с Лесосибирским театром «Поиск» историей «Какая прелестная школа». Это очень любопытный текст Ллойда Биггла-младшего, так называемая ретрофантастика, и в то же время явление, которому мы оказываемся свидетелями. Как выглядело настоящее в зеркале литературы прошлого? В тексте из революционных западных 60-ых годов чувствуется влияние идей послевоенного мира, который жаждет наслаждений и радости от реальности. Контекст французской революции 1968 года тоже ощущается. Есть переклички с романом Хаксли «О дивный новый мир». Даже названия очень похожи. Понятно, что это антиутопия, сатирический памфлет о том, к чему приводят идеи унификации, компьютеризации, роботизации и идеи о комфортной жизни. Тогда была очень популярна идея Герберта Маркузе о труде как наслаждении. Люди увидели неэффективность труда в Освенциме. Возникла мысль – если работа будет комфортной, необременительной, все будут больше и радостнее трудиться. Автор текста смеется над этими выводами, видит в них не только прекрасное, но и страшный потенциал. Идет разговор о преображении идеи школы при унификации учителей. Из экономии педагог общается с детьми по компьютерной связи (интернета еще нет), удаленно. У детей нет никаких обязательств, учитель превращается скорее в аниматора. Идея комфортности образования критикуется. Показывается и как роботизированный мир уничтожает саму идею передачи знаний от живого человека к живому человеку, а образование превращается в факультатив.
Недоросль: Это очень похоже на то, что происходит со школой сегодня…
Руднев: Конечно, рассказ очень резонирует с нашей пандемийной историей о дистанционном обучении. Задается вопрос, зачем нанимать столько учителей, когда можно один раз записать лекцию на видео и передать всем по интернету. Зачем мучиться и оплачивать этот труд. В какой-то момент становится неловко: наша цивилизация выглядит совсем ужасной. Сгущение красок в сценической форме происходит намеренно. У явления есть и отрицательные, и положительные стороны. Утопическая фантазия культивировала недостатки. Разговор резонировал с сегодняшней бюрократизацией образования. У учителя нет отчета, связанного с учениками, есть отчет в виде какого-то индекса, и они борются, чтобы он был высоким. Так же, как и сегодня, ученым надо опубликовать миллиард текстов в научных изданиях, которые никто не читает… Получилась жесткая пародия на бюрократизацию науки и бесконечное объединение театров. Юмор работает на внутритеатральную ситуацию, когда чиновникам приходит в голову сделать для театров единую бухгалтерию, единое художественное руководство. Это саркастически переосмысляется. Эскиз был полон игрового театра.
Недоросль:Предполагается ли в эскизе какое-то решение для такой ситуации?
Руднев: Он был именно эскизом, рассказ инсценирован только наполовину, в финале работы – заявка на «вторую серию», будущее развитие. Хотелось бы не только диагноза, но и рассказа, как быть с этой проблемой. И в эскизе главная героиня, учительница, которую принуждают быть роботом, решает бороться с системой и доказать: человеку нужен человек. Наталья Гамеза, замечательно сыгравшая эту роль, в финале начинает делать себе грим героини боевика, превращается в воина-индейца и готовится к будущему сражению с роботизированным миром.
Недоросль: Что за работа получилась по «Гамлету на дне» Леонида Каганова?
Руднев: Саша Баркар сделал с драматическим театром Мотыгино эскиз, показанный на улице. Все происходило на детской игровой площадке, мизансцены строились на аттракционах для детей. Конечно, это делало адресатом истории Леонида Каганова тинэйджеров. «Гамлет на дне» – любопытный текст, саркастический, иронический. Он про ситуацию, когда роботы уже стали естественной нормой и взяли на себя часть функций человека. Каганов пытается представить мир, в котором робот состарился. Его герой – робот-старик, пенсионер и сумасшедший (он совершил подвиг, и с ним случилась «коротушка», он сошел с ума). Это очень трогательная история, и не зря она называется «Гамлет на дне», дается отсылка к классике.
Человеку в высшей степени свойственна колонизация того, что он создает. Колонизация народов закончилась, сейчас мы живем в постимперском мире и избываем эти комплексы. Каганов размышляет о том, что порожденные человеком роботы существуют по точно таким же законам, как он сам. Этот колонизированный робот вынужден повторять те структуры и схемы, которые человек в него заложил. И робот может лечиться только культурой от «коротушки», от потери памяти и работоспособности он спасается Шекспиром и «Гамлетом». У культуры есть терапевтический эффект. Парадокс в том, что робот постоянно повторяет человеческую психофизику, психологию, у него нет самостоятельного мышления, его в него не заложили. Робот в этом сюжете погибает, спасая человека. В этом есть нечто ужасное, мы видим несчастное существо, не способное себя осмыслить, умирающее в умственном тупике. Робот может только повторять человеческие тренды. В этом смысле бессилие умственного тупика, который в высшем смысле свойственен человеку, передается и роботу. Человек не может сделать свое создание самостоятельным, он создает зависимого от себя раба, который страдает от этой зависимости. У Бродского была строка: «Человек приносит с собою тупик в любую точку света». И роботу тоже приходится.
Недоросль:Что сделал со «Спящими» Никита Кобелев?
Руднев: Пьесу только читать надо шесть часов, она эпическая. Огромный, сложный, запутанный, интересный текст, мышление, свойственное Лепажу или Варликовскому. Это очень богатая литература. Никита Кобелев с текстом справился, сделал полноценную работу с Шарыповским театром. В ней он прекрасно раскрыл с десяток артистов. В эскизе такое случается редко. История шла два часа, пьеса сократилась на две трети, многие мотивы ушли. В этом и была прелесть… Ивашкявичюс так пишет, что мы о многом должны догадываться. Он цепляет нас за крючок: не понимаю, где нахожусь, но мне страшно интересно, хочу разобраться в этом... Его история – это дикая фантазия о мире будущего, где природный и социальный катаклизмы привели к перенаселению и необходимости жить в две смены. Одна засыпает – начинает жить другая. Это еще и о разделении мира на этаких «девелоперов» и «этиков», условно на модернизаторов и охранителей. Мы сегодня размышляем над политической ситуацией в мире – в Афганистане, Беларуси, разумеется, в России… Пьеса поддерживает мысль о том, что мы хотим избавиться от насилия и создать мир, где оно не будет существовать.
Недоросль: Но искоренить насилие невозможно?
Руднев: К сожалению, опыт истории доказывает нам, что насилие невозможно извлечь как аппендицит. Это имманентное, присущее человеку свойство, которое может внезапно проявиться где угодно, как прыщ. Казалось бы, в «Спящих» человечество научилось договариваться, это разговор про общественное примирение: одни засыпают, другие просыпаются. Одни хранят мир для других, и все договорились. Какие-то этические нормативы, принципы в этой новой цивилизации возникли. Человечество стало гуманным, осознало опасность будущих катастроф. Но как только комфорт достигнут, то вновь начинается эксплуатация одних людей другими. Одна смена решает не засыпать и уничтожить вторую, пока те спят. Идея, что человеку все время надо порабощать, по-прежнему актуальна. Он – существо, из которого механизм насилия извлечь невозможно. Человечество будет, увы и ах, впадать в одни и те же циклы, репрессивная террористическая деятельность по отношению к другому неостановима. Это такой страшный, пессимистичный прогноз, позволяющий поразмышлять о природе человека, о том, как жить дальше.