Особенности формата читки
Недоросль: 21-го мая в Черной комнате РАМТа в рамках второго сезона проекта «ВСЛУХ» состоялась читка книги Бьерна Рервика «Акулиска враг редиски». Что для вас оказалось самым интересным в этой истории?
Корабельник: Ну, во-первых, я туда совершенно случайно попала, вместо заболевшего режиссера, и все было как-то неожиданно. Материал выбирала не я. У меня сейчас «экзистенциальные» проблемы, последние два месяца, и я очень задумалась, что делать дальше. Я всегда ищу материал, который меня заинтересует, а последние два месяца вообще ничем не могла заниматься – ни читать, ни смотреть. Спасали «Дети райка», театральная студия, где я уже как сезон художественный руководитель, у нас весь май проходил большой фестиваль. Программа – шестьдесят спектаклей. И когда меня позвали делать читку, я сначала даже отказалась, потому что подумала: «Я не готова, и, в общем, материал как бы не совсем мой: я уже перешла к театру для подростков, а это – для малышей…» Но потом почему-то подумала, что нужно попробовать. И очень рада.
И, как вчера сказал в своем приветствии Рервик, в такие сложные времена это какая-то психотерапевтическая практика – читать светлые книги о том, что и так вроде бы все знают: не надо быть жадным и трусливым, надо ценить близких, друг всегда рядом… Вроде бы прописные истины, но если бы мы о них всегда помнили, многого плохого бы не случалось. Поэтому мне как-то это все очень понравилось, и я была очень рада поработать с ребятами. Никогда раньше не работала в РАМТе. Мечталось, но не звали. Всегда знала, что там хорошая труппа: и ученики Бородина, и другие ребята. Когда мы разбирали материал, актриса все время спрашивала: «А о чем это? А о чем эта история?» И вроде, конечно, хотелось «копнуть», найти сто пятый пласт… но есть такие истории, которые надо делать, не усложняя, а то они «не взлетят». Как говорил мне один режиссер: «Не ищи в попе мозг – его там нет!» Немного грубо, но очень точно. Мне кажется, в «Акулиске» важнее было найти правильный способ существования актеров, и актерам это удалось.
Недоросль: Из зрительного зала всегда кажется, что читку поставить проще, чем спектакль. Так ли это? Не обманчивая ли это простота? Какие вызовы бросает режиссеру формат читки?
Корабельник: Я несколько раз делала читки на «Любимовке». Там главное – текст, его надо представить. А здесь была другая задача, как назвала Мила Денева (куратор проекта), «игровая» читка. У нас было всего пять репетиций. Театр на это время, естественно, не останавливается, он продолжает работать – все цеха работают на других спектаклях, актеры тоже. РАМТ – это настоящий завод, где параллельно идут несколько спектаклей, то есть занято все: большая сцена, малая, двор, фойе, Черная комната, где проходила наша читка. На лабораториях в других городах театр практически останавливается, он занимается только вот этой лабораторией: нам отдают сразу все цеха, все залы. А здесь нет: здесь надо было как-то вырулить на что-то большее, нежели читка. Ведь в зале маленькие дети, и просто читку им будет тяжеловато смотреть. То есть, наверное, это что-то промежуточное между эскизом и читкой. Кстати, музыкальное оформление мне подобрал мой двенадцатилетний сын, и очень точно, прямо «как там и было».
Я помню, что, когда я в первый раз делала «Любимовку», ужасно долго репетировала, мучила актеров, бездарно выбросила важные сцены (причем из хорошей пьесы) и сделала «игровую» читку. Сейчас мне это, конечно, смешно вспоминать, но меня тогда чуть не убили, а я думала: «Какая я молодец, я двигаюсь дальше! Это ведь уже даже не читка, а практически готовый эскиз». На «Любимовке» совсем другой формат. Потом я исправилась и, думаю, научилась делать читки с большим пиететом к тексту. Но здесь было иначе: в книге «Акулиска враг редиски» пять историй, нам пришлось выбрать лишь три. Мне даже казалось, что мы минут на 30 сделали, а вышло целых 50. В принципе, для малышей дольше нельзя. Предполагалось, что наши зрители – дети 9-12 лет, а поскольку моему сыну 12, я что-то понимаю про этот возраст, и я сказала: «Нет, вы что? Это 6+ с надеждой, что придут четырехлетние». Так вчера и оказалось. Они – целевая аудитория. И ребята, как мне показалось, с удовольствием посмотрели. Я всем страшно благодарна: и актерам, и цехам. Все замечательные и профессиональные. Спасибо, что позвали.
Недоросль: В контексте «Любимовки» еще вот что хочется спросить… В 2016-м году вы ставили там читку пьесы украинского драматурга Александра Середина «Краб в смешной кепке», где в абсурдистском тексте очень щемяще звучит тема подросткового одиночества. Вам когда-нибудь хотелось к этому тексту вернуться и сделать спектакль или еще что-то?
Корабельник: Есть такая проблема… А может, не проблема… Наверное, нет, не проблема, а данность: какие-то тексты (в том числе и «Краба») я, например, дальше читки не вижу. Конечно, конкретно для себя как для режиссера. То есть читка – ок, я помню, она была довольно бодрая, Миша Дурненков тогда пошутил: «Вы читаете так, будто понимаете, о чем эта пьеса!» Конечно, чтобы ответить серьезно, я должна ее перечитать. Я помню, что это был «жесткий абсурд», я бы так жанр определила. Помню, мы читали в бешеном темпе, особенно Катя Дубакина (главная роль), прямо как на феррари неслась. Но в этом был трюк. Кстати, в этом году читку пьесы Зухры Яниковой «Тахир и Зухра» на «Любимовке» мы с Катей делали вместе. Катя привела актеров своего театра, и мы очень классно поработали.
О прозе и драматургии
Недоросль: Вы чаще обращаетесь в своих работах к прозе, чем к драматургии. Это сознательный выбор или стечение обстоятельств?
Корабельник: Ой, на самом деле, очень много из-за чего. Во-первых, конечно, проза объемнее, она дает воздух для режиссера, мы пишем инсценировку под себя… К тому же часто автор живет в другой стране, или его нет в живых… Над тобой не висит вопрос – как он воспримет твое прочтение. Когда я делала пьесу Радзинского, я сразу поняла, что не смогу его позвать на спектакль. В личном разговоре он мне сказал, что героине максимум 25, а моей было за 50. Пьеса была часа на три, а у меня шла час десять… То есть он закрыл бы этот спектакль и имел бы на это право. «Калечина-Малечина» – исключение. Когда мы ее выпускали, я страшно волновалась, как Евгения Некрасова все это воспримет. Мне кажется, она очень честный и принципиальный человек, и я ее побаивалась. Словом, это отдельный такой экспириенс, когда на премьеру приходит живой автор. Плюс, на мой взгляд, как только появляется новая пьеса, которую можно ставить, а не только делать по ней читку, я не успеваю даже оглянуться, как она уже идет в нескольких театрах.
Разговоры с подростками
Недоросль: Вы поставили две русские подростковые книги («Дети ворона» Юлии Яковлевой и «Калечина-Малечина» Евгении Некрасовой в Центре имени Мейерхольда), а кого еще из отечественных авторов вам хотелось бы поставить?
Корабельник: Мне трудно выделить кого-то одного. Я читаю, нет, скорее, просматриваю, практически все, о чем слышу. Я все-таки ищу не автора, а тему, которая меня трогает. Сейчас, например, Юлия Яковлева делает такой проект – разговаривает с детьми и подростками разного возраста на тему, что такое для них война. С удовольствием сделала бы читку или спектакль по такому материалу, он очень важен для меня. Это еще Леонид Ефимович Хейфец, мой педагог, говорил, что нужно делать то, что тебя волнует, то, что тебя трогает. Меня сегодняшняя ситуация убивает. Просто меня нет сейчас. Есть что-то, какая-то оболочка, а внутри меня нет. Хотела написать Юлии Яковлевой, попросить разрешения на постановку, но подумала: «А где я смогу это сейчас поставить?» Вряд ли такая постановка сегодня возможна. Я бы соединила текст Яковлевой с одним важным документом – «Декларацией прав ребенка», принятой ООН в 1959-м году. Может, как «форум-театр»… Хотела бы в таком формате еще поработать. А еще у нас с Евгением Худяковым, с которым мы уже шесть или семь лет вместе работаем, есть пламенная страсть к одному материалу – «Дом, в котором…» Мариам Петросян. Мы это одному человеку пообещали сделать обязательно. Это я к чему говорю – мы этот материал застолбили!
Недоросль: В спектакле «Дети ворона» тема репрессий 30-х годов занимает центральное место. Как вы думаете, с чего стоит начинать с ребенком разговоры о болевых точках нашей истории, и почему важно говорить об этом?
Корабельник: Когда мы это начинали, я была уверена, что в школах это проходят, что дети знают. Честно о репрессиях, о Сталине. Я, скорее, схватилась за фэнтези. Мне показалось здорово, что такая тема раскрыта в этом жанре, что в ней отсутствуют нравоучения, она увлекательна, а не зу-зу-зу, как бывает. У меня даже был разговор с одним критиком… Мы были в лонг-листе «Золотой маски», и он сказал: «Нет-нет, Маску нельзя, потому что надо перед спектаклем объяснять, о чем это, и вообще – что это». Я была искренне удивлена, мне-то казалось, что, в принципе, люди в курсе. Я-то в советское время росла, и дома не очень много рассказывали о репрессиях. Мой дедушка, он не очень пострадал, но бегал, прятался, чтобы его не арестовали. По сравнению с судьбами репрессированных, это, конечно, ерунда. С другой стороны, дедушка добавлял: «Со Сталиным выиграли войну, и не вздумай в школе что-то повторять». Мне казалось, что это табу осталось в моем детстве, а сейчас все по-другому…
На «Дети ворона» к нам, бывает, приходят целыми классами, и после спектаклей проходит обсуждение с театральными педагогами. Иногда дети знают все, и даже больше (к нам из «Класс-Центра», например, приходят с Верой Бахчиевой, Вера их подготавливает всегда), а иногда даже по взгляду ребенка я видела, что это для него совсем новая тема. То есть ни в школе, ни дома они об этом ничего не слышали. Я, конечно, понимаю, что все не так, как мечталось, но была уверена, что к 1937 году возврата быть не может, это же абсурд – двадцать первый век, мы мусор сортируем, вещи перерабатываем... Когда сейчас «Ворона» начали играть, Худяков пришел на спектакль, мы же практически каждый спектакль приходим, смотрим, и Женя сказал, что сейчас это смотреть невозможно – очень страшно.
Недоросль: «Дети ворона» и «Калечина-Малечина» – это, помимо всего прочего, честные истории о тех опасностях, которые подстерегают ребенка в сегодняшнем мире. Как родителю можно внутренне подготовиться к этому разговору? В «Калечине-Малечине» есть тема насилия в разных аспектах, а родителю бывает очень страшно заговорить с ребенком об этом.
Корабельник: Да, совершенно точно все. После спектакля «Калечина-Малечина» тоже идет обсуждение, это все придумала прекрасная Елена Ковальская. Обсуждения проходят всегда по-разному, и в них участвуют на равных дети и взрослые, иногда они спорят. Спектакли и обсуждения – это начало разговора с родителями и детьми на неудобные темы, я так себе объясняю: наши спектакли – это начало диалога в семье. То есть не начнешь же ни с того, ни с сего: «Садись, мой дорогой, и сейчас мы с тобой поговорим, что может быть: что в школе тебя могут обижать, что страна может развернуться в другое русло, что у нас такое было…» Когда на спектакль приходили какие-то знакомые люди, потом мне писали или звонили и говорили: «Мы ехали домой и разговаривали с дочерью, – или с сыном, – мы всю дорогу разговаривали, она задавала вопросы…» Зиновий Корогодский говорил, что нет детского театра, а есть театр для всей семьи. Я тоже считаю, что это семейный театр. И не надо бояться и лениться разговаривать с детьми на серьезные темы, абсолютно не важен возраст собеседника, важна честность и форма подачи. Главное – чтобы не было молчания и равнодушия, надо говорить. А еще вот что хочу рассказать: ЦИМ выиграл грант на тифлокомментирование спектаклей, и наши спектакли иногда идут с аудиодескрипцией. И как-то после «Ворона» на обсуждении осталась мама с мальчиком, который не видит… Если бы вы слышали, как он говорил об увиденном, нарочно говорю «об увиденном», потому что он увидел и понял в спектакле больше меня в сто раз… Вот в такие моменты, конечно, я на вопрос «Счастливый ли ты, Катя, человек?» ответила бы: «Очень-очень счастливый!»
Недоросль: И еще, продолжая тему разговоров с подростками: в вашем спектакле «Беглецы» в Театре Романа Виктюка главный герой оказывается в ситуации, когда родители не готовы услышать от него правду. У них в голове умещается только красивый вымысел. На ваш взгляд, как часто подростки оказываются в такой ситуации? Через это проходит каждый ребенок, или кому как повезет?
Корабельник: Я не знаю. Я могу только судить по себе, по своей семье. Мне кажется, что подростки же очень неудобные, а взрослый человек всегда стремится к комфорту, в большинстве своем. Конечно, наверное, я хочу в это верить, бывают идеальные семьи, которые понимают своих детей, которые понимают их чаяния и отчаяния. Но мне кажется, что в большей или меньшей степени так происходит во всех семьях. Я могу судить по себе: у меня часто нет сил на то, чтобы услышать правду. Мне потом очень стыдно, я стараюсь развернуться лицом к ребенку, но очень часто усталость, этот быт, он же нас как бы съедает, у нас просто не хватает душевных сил. И нам, конечно, легче, когда мы что-то не слышим, или, может быть, делаем вид, что не слышим, кажется, что это не так важно.
Как сказала психолог Наталья Колмановская на «Арлекине», что подростковый возраст – это очень большие трудности, там и гормональный фон меняется, они только «устаканиваются», как она говорила: «То нос вырастет, то рука отрастет одна, вторая еще не доросла…» – то есть вот такая ломка происходит, конечно, очень-очень сложно. А мы, уже вырвавшись из этого возраста, обрели какой-то определенный комфорт, и вдруг… Когда был малыш, он так вкусно пах, такой весь был бу-бу-бу, самое главное, чтобы не описался – а подросток врывается со своим темпераментом, и своими проблемами, которые нам кажутся не первостепенными и проходящими вместе с подростковым возрастом. Они их так резко высказывают, они еще не могут формулировать, как взрослые, а проблемы-то у них уже взрослые, и это понять, встать с ними на одну ступень – это большой труд. Вообще, в принципе, ребенок, подросток для взрослого – это большой труд, это работа. И не у всех на это хватает сил. Не то чтобы я кого-то оправдываю, я просто говорю о себе. Я говорю о себе, что это у меня иногда не хватает душевных сил. Я потом извиняюсь, переживаю, страшно переживаю, но, конечно, главное – не отмахнуться, найти время и силы что-то объяснить, не какие-нибудь прописные истины, а вникнуть в ситуацию. Это, конечно, труд.
Особенные герои
Недоросль: Уже дважды героями ваших спектаклей становились люди с ментальными особенностями: Умник в одноименном спектакле Казанского ТЮЗа и Катя в «Калечине-Малечине». Для вас эти спектакли как-то взаимосвязаны, или это две совершенно разные истории?
Корабельник: Ну, у меня это две совершенно разные истории. Умник, как ни странно, это как сериал «Друзья», только если бы один из соседей был человеком с особенностями. Это – комедия. А «Калечина» – это магический реализм, и, кстати, мы тоже очень долго об этом думали, есть у Кати какие-то особенности или нет… Ну да, она другая. Насколько это диагноз и какие-то особенности, я не знаю. Можно и так и так мыслить, но, как я понимаю, это – автобиографичный роман. Мы даже там вставили, что у Кати фамилия Некрасова, и мне кажется, Евгения о себе пишет. Просто она – другая. Часто бывают люди – «другие». Катя – другая, и она не вписывается. Из-за чего? Не знаю. Ментальные ли это особенности или этот человек просто «другой»: он по-другому мыслит, у него другой темпоритм. И сразу говорить, что у нее какие-то ментальные особенности… Нет. Ее не слышат.
Знаете, что мне кажется: здесь очень близко к фильму Андрея Звягинцева «Нелюбовь». Она нелюбимая, забытая, как игрушка. И от этого она уходит в себя. А Умник – это взрослый человек с аутическим спектром, который, благодаря брату, живет полной жизнью и в корне меняет жизнь других: он видит правду, он подталкивает соседей к настоящим чувствам. Мари-Од Мюрай вообще пишет очень легко, смешно и внятно о серьезных вещах, замечательно, когда тема серьезная, а решена она легко. А еще в спектакле Казанского ТЮЗа было много музыки, танцев и рэпа. Рэп, оказывается, совершенно потрясающе звучит на татарском языке, а татарский очень похож на французский. Ребята сами писали тексты и играли очень хорошо. Там молодая, талантливая и очень музыкальная труппа, мы работали по любви и с огромным кайфом. Очень-очень хорошо приняли зрители, потому что у них ничего такого не шло.
Как рождается образ спектакля
Недоросль: Вы говорили о «магическом реализме»… В ваших спектаклях «Дети ворона» и «Калечина-Малечина» сказочный и бытовой миры часто очень тесно переплетаются друг с другом. Насколько вам помогает придумывать эти миры художник спектакля? Как вообще выстраивается ваше взаимодействие обычно?
Корабельник: Честно сказать, только если я понимаю, что могу это как-то визуализировать, только тогда начинаю над этим работать. А если у меня такой белый лист, и я не вижу, как это будет выглядеть, то мне очень тяжело. С «Вороном» было страшно сложно. Мы долго (мы втроем: Женя Худяков – продюсер, Миша Заиканов – художник и я)... Боже мой, мне кажется, мы полгода искали, как это все сделать. Спасибо «Золотой маске», они позвали на лабораторию, и уже времени оставалось мало… За месяц у нас еще не было концепции, как это должно выглядеть. Точнее, не то, что не было концепции, наоборот – было пятьсот вариантов, которые, в принципе, нам всем не нравились. И, наконец, этот вариант с тенями! Просто не знаю, это – счастье, что мы именно так решили «Ворона». Потому что были варианты более бытовые, и это было все неправильно.
Но еще важная вещь: это все спектакли независимого театра. А что такое независимый театр? Это бедный театр. И если бы, например, я «Ворона» выпускала в БДТ, а «Ворона» я предлагала очень многим театрам, (ну, БДТ нет, конечно), и все тогда сказали: «Не наш формат», и только Женя Худяков сказал: «Да, будем делать». То есть с «Вороном» я гонялась года два. И, конечно, если бы я ставила в БДТ, то это, наверно, был бы формат «Ура всем мощностям государственного театра!» Но в независимом театре такое себе могут позволить единицы. У нас, например, «Калечина» – девять человек, и это пример огромной продюсерской смелости, потому что это практически невозможно окупить, просто даже выйти на ноль… Собрать всех актеров, потому что, как понимаете, они работают не только у нас. Значит, задача, чтобы это было пять человек, а лучше – четыре, идеально вообще один. Но, с другой стороны, ты абсолютно свободен в выборе материала, актеров, ты отвечаешь за все сам. Меня это очень бодрит. При том, что мы с Женей всегда в диалоге, все решаем вместе, но все равно последнее слово у каждого только в своей области, и это идеально для меня. И еще мы все время что-то пробуем, ищем. Например, на лаборатории «Золотой маски» в «Электротеатре» нам сначала сказали: «Где хотите работайте». Мы сразу: «Вау! Хотим гардероб!» Стали вещи развешивать, хотели что-то на них проецировать, еще чего-то напридумывали… А потом раз, и нам говорят: «Нет-нет, ребята, все играем в фойе у большого экрана». И мы: «Ах! И что нам делать?!» И здесь родилось: Миша начал что-то рисовать, появилась идея с тенями, и мы поняли, что это и есть тот вариант, который всем нам нравится, и для меня он до сих пор остается самым точным, я рада что именно на нем мы и остановились.
Недоросль: Какой из ваших подростковых спектаклей вы придумывали дольше всего? Что было сложно? Что не схватывалось? Может быть, не появлялось перед вашим внутренним зрением, если для вас важно именно увидеть сначала?
Корабельник: Честно сказать, в принципе, все непросто. Мне кажется… А может, так и должно быть, я иногда не понимаю: это процесс или провал? Но со мной Женя, а он – сама мудрость и спокойствие. Я вот заметила – у каждого спектакля было по несколько концепций, но, например, «Ворона» я не видела, а сразу услышала: Губайдулина, Каравайчук. «Калечину» – уже не помню, но сразу захотелось оригинальную музыку. Илья Шаров написал прекрасную музыку, и сам играет и поет в спектакле. «Калечина» –это была катастрофа, потому что мы как раз попали в пандемию. Поэтому вообще все было непонятно: кто заболеет, закроют, не закроют… С «Калечины» у меня уходили все актрисы, причем главные героини. У меня четыре или пять актрис ушли. Мы не могли найти главную героиню. В какой-то момент даже подумали (ну, там же есть Кикимора), может, это какое-то проклятье? То есть мы даже с Худяковым немножко испугались. Мы столько пересмотрели актрис, что я даже нашу Фаину Колоскову чуть не пропустила.
С «Беглецами» тоже интересная история. Мы с художницей Сашей Дахне вообще придумали перевертыш: зрители сидят на сцене, а мы играем на трех огромных балконах театра. Театр Виктюка находится в потрясающем конструктивистском здании, построенном Константином Мельниковым, и у нас был огромный соблазн с этим поработать. Потом театр понимает, что это неподъемная история, плюс Саша заболевает ковидом, и мы срочно находим Наташу Чернову, художницу из Питера, и у нас остается до сдачи макета чуть ли не неделя, ну, может, дней десять. И мы придумываем такую условную декорацию, легкую и транспортабельную, и сейчас, конечно, я понимаю, что это счастье, потому что спектакль теперь может и на фестиваль поехать, и актеров видно. Конечно, в той нашей концепции, Мельников победил бы актеров, а это неправильно. Я очень рада, что «Беглецы» вышли именно такие, потому что они актерские.
А вот «Умника» мы достаточно легко сделали. Сначала на лаборатории попробовали, все поняли, и поставила я, как мне кажется, достаточно быстро. И с ребятами мы легко работали. Очень хороший был главный актер. С «Умником» вообще была интересная история. Меня позвал Нияз Игламов в Казань на лабораторию в ТЮЗ. Я посмотрела сайт Казанского ТЮЗа, актеров, записи спектаклей, сделала распределение, приезжаю, меня представляют, а я ни одного человека не узнаю. Думаю: «Боже мой! Они весь состав поменяли? А что мне делать?» А оказалось, что я посмотрела русский ТЮЗ, а делать-то должна была в татарском, на татарском языке. И, слава Богу, смотрю, там далеко сидит какой-то парень, я смотрю и не понимаю, он – монтировщик или актер? Если он – актер, тогда я вырулю, а если он – монтировщик, то я даже не знаю, что делать. Я его подзываю и говорю: «Скажи, пожалуйста, извини, я просто не поняла, ты – актер или ты монтировщик?» А он такой огромный, прямо метр девяносто, крепкий такой пацан. Говорит: «Актер»… Ну, я выдохнула.
Опыт в театре кукол
Недоросль: У вас также есть опыт работы в театре кукол. Расскажите о костромском спектакле «Моя машина умеет летать». Что это такое было? Каково быть сорежиссером спектакля?
Корабельник: То была очень интересная история. С Русланом Вольфсоном мы давно дружим, то есть он работал у моего мужа долгие годы в телепроекте, и меня с ним муж познакомил, это год 2012-й, по-моему. А Руслан тогда работал в Театре Образцова. И, когда муж нас познакомил, он говорит: «Давай, у нас что-нибудь сделай», – и мы с замечательными учениками Дмитрия Крымова придумали, как мне кажется, очень интересную концепцию, мы хотели сделать «Трехгрошовую оперу» в театре Образцова. Но нас не утвердили. Потом еще с Русланом встречались на лаборатории BabyLab и все время хотели вместе поработать, но не складывалось. А здесь, в Костромском театре, они получили какой-то интересный грант, и Руслан пришел ко мне с предложением вместе поставить спектакль по правилам дорожного движения. Так мы и сделали «Моя машина умеет летать». Руслан был на технологиях, я работала с актерами. Это, конечно, для них было как космическая ракета, потому что они никогда с таким не работали. Они – совершенно классический театр кукол, с перчаточными куклами, и вдруг здесь плоский экран висит на актере, главный герой – телевизор с джойстиками. Было весело, интересно и дружно. Это мой первый опыт совместной режиссуры, и он мне понравился, с удовольствием повторю.
«Дети райка»
Недоросль: В начале интервью вы упомянули, что сейчас в студии «Дети райка» идет фестиваль. Расскажите об этом фестивале и его программе.
Корабельник: Наверно, я сначала скажу, что такое «Дети райка». Это театральная студия, которая существует уже четырнадцать лет, и в прошлом году меня туда позвали художественным руководителем. Это не просто студия, это восемнадцать филиалов по Москве и Подмосковью. То есть это больше двадцати педагогов, и, в конце концов, это больше 60 спектаклей, дети от 4 до 18 лет. Направление – современная драматургия и современная литература для детей и подростков. То есть с классикой, в принципе, не работают. Только если классика эта как-то осовременена. И с 2016-го года проходит ежегодный «РАЕК FEST»: весь май каждый день идут спектакли. У студии есть основная площадка на Тульской, где есть и большая сцена, и малая. И на этих двух сценах, прямо нон-стопом, в выходные с десяти утра до девяти вечера идут спектакли, мастер-классы, приглашают замечательных экспертов: критиков, режиссеров, актеров, театральных педагогов…
Наташа Туровская – наикрутейший директор, она двигает всю историю, а в мои задачи входит помогать педагогам. Там очень сложная история, во главу угла ставится педагогическая задача, но в то же время в конце года все группы, а их какое-то несметное количество, примерно пятьдесят, должны выдать результат, спектакль, который интересно смотреть не только родителям участвующих в нем детей, но и случайному зрителю. Это достаточно сложно, ведь дети разные, они, конечно, все талантливые, но каждый по-своему. То есть вместе с педагогической задачей есть задача режиссерская, и часто эти задачи очень сложно соединить. У детей еще ротация происходит: кто-то пришел, кто-то вдруг ушел, сейчас же очень многие уехали… И я помогаю привести то, что они придумали, к какому-то такому знаменателю, чтобы это можно было показывать на сцене.
Мне важно, чтобы моя помощь оставалась незамеченной, а педагог чувствовал себя творцом. Последнее слово за ними, я могу что-то предложить, но они решают – прислушаться или нет, я прошу их быть смелыми и ничего не бояться… Там очень весело. Там, например, по замечательной книге «Отключай» есть спектакль, есть спектакль по пьесе «Книга отзывов», которая на конкурсе «Маленькая ремарка» не прошла даже в лонг-лист, а мне она запала. Там тоже магический реализм, история про цирк, где мальчик, аплодировавший номеру жестокого дрессировщика, сам превращается в обезьянку. И я посоветовала педагогу взять эту пьесу. Естественно, я сама не знала, как ее поставить, а детям она понравилась… Но вырулили, и они уже первое место взяли в Пскове на фестивале, получили приз за лучшую режиссуру.
Да, еще «Дети райка» – это фестивальная история. Все эти спектакли, которые получаются хорошо, ездят по разным фестивалям. В студии есть завлит (и прекрасный педагог) Алсу Юсупова, которая пишет инсценировки по книгам, мы сотрудничаем с разными издательствами (например, с «Самокатом»), то есть ужасно интересно, очень много всего. В этом году у нас были спектакли по книгам «Агата возвращается домой» Линор Горалик и «Свора девчонок» Кирстен Фукс, по пьесе «Вадик поет свою музыку» Полины Коротыч, вошедшей в шорт-листы «Любимовки» и «Маленькой Ремарки»… Наши спектакли – это нечто другое, и не потому, что они хуже, нет, они делаются по другому принципу, так как это работа с детьми, она не подразумевает жесткой позиции режиссера, она, скорее, про то, что ребенку близко, в чем он может себя проявить. И какие-то спектакли так на них ложатся… Например, Юлия Скирина, актриса из независимого театрального проекта Жени Беркович «Дочери СОСО», поставила «Я – кулак, я – А-Н-Н-А». Я потом видела еще пару спектаклей по этой пьесе и могу сказать, что он стоит в ряду с другими постановками, если не выше. Есть истории очень интересные, есть что-то непростое. С малышами четырехлетними, конечно, очень сложно найти формат, когда они и говорить-то еще толком не могут. Но что-то пытаемся сделать, и, в общем, жизнь кипит. И, во всяком случае, пока у меня есть силы, я ужасно довольна этой работой.
Про учебу и театр для всей семьи как опору
Недоросль: Мы много говорили об историях для подростков. Каждая хорошая подростковая история – это история взросления, так или иначе. Какая из ваших режиссерских работ стала для вас такой историей? Какой спектакль изменил вас больше всего?
Корабельник: Не могу сказать, что он меня прямо изменил, но, конечно, поворотным стал «Дети ворона». После этого поняла, что нашла то, чем мне искренне нравится заниматься. Ведь я ужасно поздно стала режиссером. Была актрисой, работала в театре очень-очень счастливо, делала то, что мне нравится, а потом умер художественный руководитель Гриша Гурвич, театра не стало, я очень тяжело это переживала, и как-то не нашла в себе силы идти дальше в актерской профессии, боялась, что такого театра у меня больше не случится, а другого я себе не могла сформулировать. Вот и пошла поступать, наверное, от безысходности. Но, надо отдать себе должное, мастера я выбрать смогла – Леонида Ефимовича Хейфеца. Я счастлива, что училась именно у него, он для меня был идеален как педагог, очень ему благодарна. Но ощущение Остапа Бендера, самозванца, меня не покидало даже несколько лет спустя после окончания института. Я все считала свои постановки – один педагог нам сказал: «Три хороших спектакля может поставить любой актер, для этого не надо быть режиссером».
Я, естественно, тогда не думала ни о каком семейном театре. Диплом мой был в Ярославском ТЮЗе. Очень хотела поставить «Загадочное ночное убийство собаки», тогда о ней еще никто ничего не знал, а мне говорят: «Нет, моя дорогая, давай-ка “Булочку”». Поставила мюзикл «Как чуть не съели королевну Булочку». «Давай-ка «Золушку», – поставила. У меня были взрослые спектакли: «Я стою у ресторана» Радзинского, «Хаос» Мюлюахо… Но после «Детей Ворона» захотелось сделать что-то еще для подростков. Здесь я могу быть честнее. И проблемы меня трогают по-настоящему. И я знаю, как о них говорить. После «Ворона» я поняла, что да, это мое! Когда я впервые пришла к Жене с книгой «Флора и Одиссей», он мое CV посмотрел и спросил: «У тебя же есть и взрослые спектакли, зачем тебе вообще это детское нужно?» Я не помню, что я ответила, помню только, что Женя меня познакомил со своими друзьями – прекрасными продюсерами Алексеем Бошенковым и Иваном Рыбаулиным. И мы вместе сделали «Спасти Супербелку» – спектакль-комикс. И «Беглецов» мы тоже вместе делали.
«Супербелка» была очень милой, но на репетициях я заболела и никак не могла выздороветь, репетировала с градусником и температурой 40, и ребята обо мне заботились, оберегали… Они все очень трогательно ко мне относятся. Но, наверное, именно после «Ворона» даже Женя перестал спрашивать «Зачем?» – теперь он сам говорит: «Катя, давай для малышей сделаем?» Я выпускалась в 2008-м, и детские спектакли ставили молодые режиссеры, в основном на них вроде как учились, а сейчас первачи пришли. Крымов поставил прекрасные спектакли – Пушкин, Гоголь… Могучий – «Три толстяка». За последние десять лет театр для детей, семейный театр стал очень быстро и интересно развиваться. Конечно, это связано с огромным количеством литературы, издаваемой у нас для детей и подростков, с темами серьезными и важными. И если сейчас будет регресс в связи с тем, что кто-то начал на свой вкус формировать политику театра, на скорую руку, то это просто бессовестно по отношению к нашему будущему, к нашим детям. И тогда я не знаю, что делать. Менять профессию в третий раз не хочу. Если только в IT уйти.
Недоросль: За что вы держитесь в настигшем нас времени перемен? Что помогает вам оставаться в профессии?
Корабельник: Честно скажу, я вообще не держусь. Мне помогает, конечно, мой ребенок. Смотрю на него и понимаю, что некорректно себя веду, потому что все ему рассказываю… Больше, чем нужно. Мой ребенок все знает, но до конца не осознает ужас происходящего. Это и хорошо, и страшно, что война у него больше похожа на компьютерную игру, где можно все переиграть. Репетиции в «Детях райка» удерживают от того, чтобы реветь двадцать четыре часа в сутки… Знаете, сколько у нас там прекрасных детей, которые смогут сделать свою и нашу жизнь счастливой? Давайте не будем им мешать! Я уж не призываю помочь, просто не мешать… Когда я репетирую с этими детьми, я им все равно что-то говорю, и вижу, что они понимают меня. Мне очень помогла эта история в РАМТе, это все было быстро, надо было работать, сосредоточиться. Конечно, судьба все-таки постоянно подбрасывает вещи, которые не стыдно делать. Потому, что полумеры я не хочу, я уже в этом жила. Но я была маленькой, мне не было тяжело. А сейчас я взрослая, и меня разрывает.