Я не помню, когда впервые попала в цирк. Помню, как от скуки пересчитывала лампочки в люстре на абонементных концертах в филармонии. Как ревела, когда родители в наказание за какую-то провинность не взяли меня на балет в Кировский театр. Как возненавидела оперу, оказавшись на «Красной Шапочке» с великовозрастной солисткой и фальшивым волком. Помню ужасных марионеток и прекрасных кукол, театр плохой и театр хороший. А вот цирк вспомнить не могу. Вероятно, у нас в семье – как и во многих других – цирк считался чем-то низким, неприличным, не подходящим нормальному, интеллигентному ребенку. Пренебрежительное отечественное «что за цирк вы тут устроили» или «ну мне этот ваш цирк» я никогда и нигде больше не встречала. В Европе цирк уважают, знают и любят, в Америке к нему отношение потребительское, как к придатку к многочисленным паркам аттракционов, но все-таки не такое презрительное, как у нас.
В России цирк до сих пор воспринимают как сугубо детское, низовое развлечение. Ничего хорошего, умного, выдающегося от цирка не ждут. Он существует то ли на периферии, то ли в вакууме – как будто на дворе не 21-й век, а мрачноватое ярмарочное Средневековье. Ко всяким нововведениям вроде «нового» или «синтетического» цирка относятся как к досадным западным веяниям, отмахиваясь и гордо не замечая. В цирковых училищах царит муштра, критерием отбора туда по-прежнему служит стандартный советский набор качеств, включающий привлекательную внешность, гибкость и умение «не выступать». Неординарные способности и яркая индивидуальность не то что не поощряются – их боятся как огня. Сама же система Росгосцирка с ее 41-м стационарным цирком, 11-ю передвижными шапито и разными приятными бонусами вроде «Цирка лилипутов» давно стала притчей во языцех: критиковать ее опасно, а изменить невозможно.
Не входящие в систему цирки двух столиц и примкнувший к ним Казанский в чем-то, конечно, более передовые, чем их небогатые коллеги по цеху, но время от времени и они попадают в объективы телекамер в связи с очередным скандалом. Там по-прежнему активно используют животных (как еще назвать работу на износ и отсутствие каких бы то ни было социальных гарантий для братьев наших меньших?), высок травматизм и ничего не хотят слышать об иных способах компоновки циркового представления, кроме привычных. Уровень отдельно взятых номеров может быть по-прежнему запредельный (советский цирк именно им всегда и славился), но режиссура оставляет желать лучшего, а клоунада давно превратилась в жалкий конферанс, не устраивающий даже самых невзыскательных зрителей. Что уж говорить о продвинутых родителях, которые бегут от цирка как черт от ладана, считая его синонимом пошлости, глупости и садизма.
К сожалению, не слишком позитивный образ государственных цирковых учреждений сказывается на общем отношении к цирковому искусству. Впрочем, искусством цирк у нас давно никто не считает. Взрослые воспринимают его как вынужденную повинность – забыв, как сами изнывали от несмешных шуток и жалости к цирковым обезьянкам, они волокут детей на дневные представления, сначала с боем добывая билеты, а потом коротая время в айфонах. Дети от такого цирка – бессмысленного, бездушного и беспощадного – тоже обычно не в восторге: во-первых, они ненавидят, когда с ними сюсюкают и разговаривают как с малолетними дебилами, во-вторых, им часто попросту скучно, потому что поставленная во главу углу техническая безупречность быстро приедается.
Понятно, что в такой безвыходной ситуации, когда спрос есть, а предложение ограничено (и не всегда устраивает потребителя), рано или поздно должны были появиться хоть какие-то альтернативы. В постперестроечные времена такой альтернативой становились частные зооцирки и наспех сколоченные из уволенных или уволившихся профессионалов бродячие труппы. В большинстве своем это жалкое зрелище было органичным и вполне логичным порождением своего небогатого на развлечения времени. В 2000-х все начало меняться (хотя бы в столицах): театр, в том числе и детский, потихоньку стал трансформироваться в сторону большего разнообразия, появились нормальные кинотеатры и концертные залы.
Коснулись изменения в обществе и цирка. Например, московская публика поделилась на две неравные группы: большая часть продолжала ходить на яркие, дорогие, пафосные феерии братьев Запашных, а меньшая изредка наслаждалась цирковой «альтернативой», которую в Россию заботливо поставляли ведущие фестивали, прежде всего, Чеховский.
Постепенно сформировалась аудитория, которую не пугало словосочетание «новый цирк», а сам цирк из детского каникулярного развлечения превратился в нечто большее и даже модное. Высокотехнологичный «Cirque du Soleil» собирал полные стадионы, «Снежное шоу» Славы Полунина вошло в список обязательных зимних must-see каждой семьи определенного социального круга, а билеты на «Дождь» или «Туман» канадского «Cirque Eloize» разлетались быстрее, чем на спектакли Робера Лепажа. Даже известные своим снобизмом театралы снизошли до цирка и разрешили ему быть оригинальным, синтетическим, похожим на театр. Правда, видели мы такого цирка по-прежнему ничтожно мало: за весь «цирк нуво» у нас отдувался внук Чарли Чаплина Джеймс Тьерри – акробат, танцовщик, мим, скрипач, а заодно актёр и режиссёр, чьи родители когда-то придумали скрестить театр с цирком. Его «La Compagnie du Hanneton» неоднократно приезжала в Россию, каждый раз производя нешуточный фурор.
Но, как известно, пока нет чего-то своего, а есть только импорт из-за рубежа, говорить о развитии невозможно. Появление собственного, взращенного на русской почве нового цирка было вопросом времени. И к счастью, в конце 2000-х это произошло. По крайней мере, появились две цирковые компании, одна в Питере, вторая в Москве, которые практиковали не жесткие методы советского цирка, а исповедовали новые принципы цирка европейского: с его легкостью, шармом, попыткой серьезно говорить о важном и, самое главное, уважительным отношением к зрителю и актеру. Публику здесь не считали за дуру, а артистов – за марионеток, послушных воле кукловода-режиссера. Ребенка и взрослого воспринимали всерьез, со всем уважением, не пытаясь позабавить или понравиться. Новый цирк вообще не про понравиться, он про то, чтобы удивлять, восхищать и хотеть сделать мир лучше.
Если в традиционном цирке во главу угла ставится профессионализм и безупречное (и порой бездумное) выполнение трюков, то в новом важнее атмосфера, интонация, волшебство. Старый цирк можно сравнить, скорее, со спортом, а новый – в гораздо большей степени искусство, поэтому в нем категория «успешного исполнения» отходит на второй план. Это не значит, что актеры небрежны или работают спустя рукава (в цирке, как и в балете, это невозможно – зритель сразу почувствует подвох, да и получить травму так проще простого), просто они не пытаются произвести впечатление и сделать все идеально. Новый цирк – про людей, а значит, про несовершенство, ошибки, срывы и, конечно, чудеса. Вот почему в нем так часто работают непрофессионалы или люди, не получившие специального образования.
Питерский «Упсала-цирк» как раз про это. Созданный социальным педагогом Астрид Шорн и режиссером Ларисой Афанасьевой в голодные 2000-е для социализации уличных хулиганов и «детей улиц», сегодня он превратился в мощный центр альтернативного цирка. В его репертуаре есть спектакль, где играют бывшие воспитанники спецшколы («Точка»), спектакль, в котором задействованы подростки, находившиеся когда-то в «сложной жизненной ситуации» («Эффект пинг-понгового шарика»), дети с синдромом Дауна («Я – Басе») и особенный артист Антон («Племянник»). В единственном в России детском цирковом шатре каждый день занимаются около 100 детей, опытных и новичков, и все они учатся эквилибристике, акробатике, жонглированию вместо того, чтобы шататься по улицам. На каникулах ребята не бездельничают, а ездят на гастроли – в том числе в Европу, а в 2017 году они выступали на Эдинбургском фестивале.
Понятно, что ни в один даже самый заштатный государственный цирк ребята бы никогда не попали – если только в качестве зрителей – но здесь к ним относятся максимально серьезно и дают такую серьезную подготовку, что многие потом возвращаются в «Упсалу» уже тренерами. А кто-то выбирает карьеру и уезжает работать в Германию, например. И даже если цирк не становится для воспитанников делом жизни, сотрудники «Упсалы» не расстраиваются: главное, что, глотнув воздуха манежа, научившись кататься на моноциклах, крутить сальто, делать фляки, ребята вырастают совсем другими людьми. Помимо профессионализма, в цирке их учат нормально общаться и взаимодействовать, ведь без взаимовыручки и страховки цирк не цирк. А еще шутить, хорошо двигаться, чувствовать себя «здесь и сейчас», не бояться публики и не делать вид, что ее нет.
Система старого советского цирка, по мнению Ларисы Афанасьевой, глубоко порочна. Она верит в то, что у каждого есть хороший потенциал, и при отборе детей оценивает не их подвижность или гибкость, а то, насколько страстно они хотят попасть на арену. Лариса верит, что сильного желания достаточно, чтобы стать настоящим профи, и вспоминает ребят из своего первого «призыва», которые учились кувыркаться на голом полу без всяких матов. Она не отрицает необходимость частых тренировок, иногда на износ, но говорит о непременном удовольствии от процесса, о том, что цирк – это не только ловкость и мастерство, но и красота, сила и энергия. В своих спектаклях Афанасьева делает упор не на сложность трюков (хотя с этим в «Упсале» тоже все в порядке), а на то, что происходит вокруг, на то, как ребята «подают» себя и свои номера, на то, как реагируют на зрителей.
Красота – вот главный критерий «нового цирка», то, без чего он себя не мыслит. Это роднит его не только с театром, но и с кино, где столь высоко ценится хороший монтаж. В новом цирке невозможно представить себе плохую, некачественную «склейку», это никогда, даже в самом посредственном представлении, не набор скроенных на быструю нитку номеров, – это всегда спектакль, цельное высказывание, нечто, имеющее внятную драматургию. В роли конферансье здесь никогда не выступают клоуны, которых новый цирк отменил за ненадобностью, – иногда это артисты, иногда музыканты, иногда даже сами воздушные гимнасты или эквилибристы. Актер нового цирка должен уметь все – собственно, этому и учат только поступивших в «Упсалу» юнцов.
Но все же в единственном мире цирке для хулиганов во главу угла всегда ставили социальную составляющую, недаром после обретения собственного стационарного шатра в «Упсале» появился центр «Пакитан», где занимаются дети с особенностями развития. А вот московский «Антикварный цирк» никогда не скрывал, что для него главное – эстетика. У двух главных новых цирков страны формально вообще немного общего. В отличие от спонтанно возникшей «Упсалы», «Антикварный цирк» основала представительница знаменитой цирковой династии Елена Польди, много лет проработавшая режиссером-постановщиком в никулинском цирке на Цветном бульваре. Широко образованная, с прекрасным профессиональным бэкграундом, Польди ищет вдохновение в искусстве прошлого: черно-белом кинематографе, итальянском неореализме, картинах Рене Магритта. Ее артисты часто выступают в стильных черно-белых тельняшках и старомодных котелках, с белеными лицами, непременно под живую музыку.
Так, разумеется, было до тех пор, пока они делали это на улице – в те времена, когда «Антикварный цирк» по праву считался лучшим уличным коллективом страны, украшением любого массового праздника. В последние годы «антиквары» остепенились и с шумных улиц перешли на сцену, в основном Московской Филармонии, где имеют новогодний ангажемент, и Центра им. Мейерхольда, где раз в год выпускают по спектаклю. Сначала в ЦИМ перенесли знаменитого «Мандаринового ангела» – визитную карточку цирка, с которым он покорил не одну сотню детей и взрослых. Потом, в 2014 году, поставили «Льва с седой бородой» по мотивам сказки Тонино Гуэрры о Льве Амедео по прозвищу Тео. В этом году на зимние каникулы семьи с детьми буквально штурмовали ЦИМ: такой ажиотаж в городе вызвала премьера «Истории одного года» по Андерсену.
Спектакли Польди всегда цельные, в них обязательно есть не только эффектный визуальный ряд (за костюмы обычно отвечает Евгения Панфилова, а за сценографию Елизавета Дзуцева) и прекрасная музыка – от Вивальди до Рене Обри – но и очень понятное, доступное всем содержание. Обычно это философские сказки и притчи, совершенно необязательно с хорошим концом, но обязательно заставляющие задуматься, порадоваться и посмеяться, а иногда и всплакнуть. Кроме содержания и формы, которые для нее, кажется, одинаково важны, для Польди огромную роль играет еще и команда. Многие артисты «Антикварного цирка» – ее ученики, студенты ГИТИСа, которые начинали с небольших эпизодов в уличных представлениях, а теперь выросли в настоящих артистов.
К сожалению, работать кроме как у Польди им особо и негде – россыпи уличных цирков у нас так и не появилось, а «новый цирк» остается, скорее, западной диковиной.
Нормальной школы нет и не предвидится, а в обычных государственных цирках безропотные выпускники цирковых училищ востребованы куда больше, чем умные синтетические актеры. Зритель, конечно, голосует рублем и ногами, но сколько желающих может вместить небольшой (особенно по сравнению с отремонтированным Цирком на Фонтанке) шатер «Упсалы» или зал Центра им. Мейерхольда, который в десятки раз меньше обоих московских цирков? Мужественным женщинам-режиссерам остается гнуть свою линию, а заботливым родителям – заранее планировать совместный досуг с детьми, чтобы потом не тосковать на представлениях, уткнувшись в телефон. Потому что кое-что общее у Питера и Москвы, Афанасьевой и Польди, «Упсалы» и «Антикваров» все-таки есть: оба эти цирка сделаны про людей и для людей, и, как правило, их представления одинаково интересны и детям, и взрослым.