Наша сегодняшняя гостья – Женя Беркович. Мама двух приемных дочерей, создательница театральной компании «Дочери СОСО», режиссерка и кураторка пространства «Внутри», а также инклюзивной студии для слабослышащих подростков в ГЭС-2. Ее спектакли можно увидеть в пространстве «Внутри» («Финист Ясный Сокол» по пьесе Светланы Петрийчук, «Черная книга Эстер» по пьесе Андрея Стадникова, «Синяя рисовая собака» по поэзии Федора Сваровского и других поэтов, возрожденная «Считалка» по книге Тамты Мелашвили и, наконец, последняя премьера – «Наше сокровище» по собственному тексту). Но театра ей, как водится, мало, и поэтому Женя Беркович запустила еще и спецпрограмму «Внутри и снаружи». На ближайшей встрече «Либо подкаст либо подкаст» с Семеном Шешениным и Лизой Каменской 30 марта расскажут про подкасты все, что вы хотели, но стеснялись спросить.
Беркович: Мы поняли, что сделать пространство «Внутри» – уютное, камерное, «для своих» – страшно важно, конечно. Но поскольку мы стараемся заниматься современным искусством, невозможно терять связь с тем, что снаружи. Это совсем не обязательно напрямую политика, но и междисциплинарные виды искусства, проблемы общества, этики, виды общения с аудиторией.
Мы начали с подкастов, потому что это страшно интересная и развивающаяся область, где некоторые авторы создают уже настоящий радиотеатр, полноценные художественные произведения.
Кроме того, мы всерьез хотим расширять аудиторию театра за счет подростков и студентов – аудитории, с которой мы «Внутри» еще практически не работали. Если не считать случайно пришедших взрослых детей наших сотрудников и друзей. А ведь это ужасно важная аудитория – не только наши завтрашние жители, но и завтрашние граждане страны, которым этот мир чинить. Надо сказать, мы особо здесь ни с кем не конкурируем, потому что это поколение не очень-то ходят в театры консервативной формы. Был какой-то момент, когда молодые москвичи внезапно пошли в театр – на «Платформу», в Гоголь-центр, в «Мастерскую Дмитрия Брусникина» и другие похожие места. А потом также быстро перестали ходить. Подростки – очень сложная и важная аудитория, на которую не действует сарафанное радио или нормальная реклама. Но на этой аудитории мы можем потренироваться работать со сложным зрителем, создавать коллаборации и вообще работать на то, чтобы сюда не просто приходили смотреть спектакли, но и находили здесь место силы. Для этого мы стали, например, общаться со школами и выяснилось, что в Москве не один десяток школ (не только частных), которые откликались практически сразу, покупали билеты, просили обсуждения – все это очень важно.
Когда на первую встречу пришел полный зал подростков, мы создали для них телеграм-канал, где спросили, о чем они хотят следующую встречу. Предложили на выбор темы: stand up, документальное кино, наука и современное искусство. На ведь важно не вещать с постамента, а вести диалог. С этими людьми тринадцати-пятнадцати лет вообще не так часто разговаривают и спрашивают их мнение. К нашему удивлению они выбрали современное искусство. Теперь договариваемся о такой встрече с представителями Школы Родченко, Британской школы дизайна, ВШЭ и журфака МГУ.
«Финист ясный сокол» / предоставлено пресс-службой театра «Внутри»
Недоросль: У вас бывает ощущение, что где-то вы от них отстаете?
Беркович: Есть такое. Я в свои тридцать семь гораздо ближе по культуре и культурным кодам, способу жить к людям, которым за сорок, чем к людям, которым меньше тридцати. Я это очень чувствую. Но и понимаю, что не всегда должна, задрав штаны, бежать за комсомолом. Как режиссерка, я не пытаюсь специально угадать, что хочет юная аудитория, и делаю так, как понимаю и чувствую сама. Но как кураторка, я наоборот должна понять, что им важно и найти с ними общий язык.
Недоросль: Вы стали сотрудничать со студией слабослышащих в Культурном центре ГЭС-2. Это был ваш выбор?
Беркович: Нет, их предложение. Правда, сначала предполагалось, что это будут организованные школьники, но потом формат поменялся и мы собрали преимущественно взрослых людей и студентов РГСУ, где есть факультет для слабослышащих. Результат – документальный спектакль-вербатим – будет показан 16 апреля.
Недоросль: Ваши актеры говорят или будет перевод?
Беркович: Многие говорят, но будет и перевод, чтобы понимали все. Я сама с диким трудом пытаюсь выучить некоторые слова на жестовом языке, и тут мне больше помогает жестовое пение.
Недоросль: Жестовое пение?
Беркович: Да, там другая подача, оно выразительнее и внятнее, чем жестовый язык. Где важно положение каждого пальца, иначе ты рискуешь сказать что-то совершенно другое. Например, простые слова «мама» и «папа» (показывает) я смогла выучить, только когда стала изучать пение.
Беркович: Есть такое. Я в свои тридцать семь гораздо ближе по культуре и культурным кодам, способу жить к людям, которым за сорок, чем к людям, которым меньше тридцати. Я это очень чувствую. Но и понимаю, что не всегда должна, задрав штаны, бежать за комсомолом. Как режиссерка, я не пытаюсь специально угадать, что хочет юная аудитория, и делаю так, как понимаю и чувствую сама. Но как кураторка, я наоборот должна понять, что им важно и найти с ними общий язык.
Недоросль: Вы стали сотрудничать со студией слабослышащих в Культурном центре ГЭС-2. Это был ваш выбор?
Беркович: Нет, их предложение. Правда, сначала предполагалось, что это будут организованные школьники, но потом формат поменялся и мы собрали преимущественно взрослых людей и студентов РГСУ, где есть факультет для слабослышащих. Результат – документальный спектакль-вербатим – будет показан 16 апреля.
Недоросль: Ваши актеры говорят или будет перевод?
Беркович: Многие говорят, но будет и перевод, чтобы понимали все. Я сама с диким трудом пытаюсь выучить некоторые слова на жестовом языке, и тут мне больше помогает жестовое пение.
Недоросль: Жестовое пение?
Беркович: Да, там другая подача, оно выразительнее и внятнее, чем жестовый язык. Где важно положение каждого пальца, иначе ты рискуешь сказать что-то совершенно другое. Например, простые слова «мама» и «папа» (показывает) я смогла выучить, только когда стала изучать пение.
«Считалка» / предоставлено пресс-службой театра «Внутри»
Недоросль: Жестовый язык – очень красивый и выразительный, в театральных вузах уже включают его в экзамены по мастерству. Вы бы могли использовать этот опыт в обычном театре?
Беркович: Во-первых, это уже не раз делалось. Во-вторых, у глухих есть своя огромная, невероятно интересная культура, и их полноценную речь не хочется превращать в экзотику. Возможно, мне хотелось бы сейчас поработать с кем-то из глухих в спектакля для слышащих. По всем законам современной этики – если тебе нужен глухой человек, возьми глухого, а не того, кто будет изображать глухоту.
Это будет спектакль о (не)возможности встречи и контакта между миром слышащих и миром глухих. Там будут разные истории: от истории про слышащую бабушку и глухого внука, которые нашли общий язык, до сценок из МФЦ, где надо объясниться глухому человеку. К слову, мне походы в МФЦ и общение с документами тоже даются непросто. Во время репетиций я узнала (и чуть не заплакала), что, оказывается, в США полицейский по протоколу должен знать около сорока базовых жестов, чтобы в экстремальной ситуации уметь помочь. Или о том, что долгое время, вплоть до нулевых годов, в школах и интернатах отучали разговаривать на жестовом языке, делали тяжелые и очень небезопасные кохлеарные операции – все ради того, чтобы подвести их к «норме». Не общество адаптировать под разных людей, а разных людей подогнать под стандарты общества. И родители глухих детей шли на это, не потому что были монстрами, а просто боялись, что иначе их детям не выжить. Ситуация с глухими очень типична для всего нашего общества в целом.
Недоросль: Что должно быть в тексте, чтобы вы захотели его поставить?
Беркович: Никогда не смогу сформулировать ничего умнее, чем – ощущение своего текста. Совпадение. Так произошло и со Сваровским, и с «Финистом» и со «Считалкой» – в ней мне хватило уже аннотации: две девочки пробираются через зону боевых действий, чтобы ограбить аптеку и накормить новорожденного. При том, что мне нужно, чтобы текст не повторял меня впрямую, чтобы мне было, с чем там поспорить. Поэтому я всегда сопротивлялась отборщикам «Любимовке», которые слали мне социальные полудокументальные драмы: «Женя, это точно твое!» Да нет же!
Недоросль: В вашей последней премьере «Наше сокровище» все ищут младенца Христа, но не находят его – любой младенец может быть Иисусом. Вам важно, был ли Он на самом деле?
Беркович: Какой-то был… Я хоть человек совершенно не воцерковленный, но полностью соотношу себя с христианской культурой. Что бы я ни писала – все получается про евангельскую историю. Я агностик и допускаю, что угодно, если это нельзя ни доказать, ни опровергнуть. На том месте, где у других живет вера в Христа, у меня находится совесть и дедушки с бабушками. И мне не так важно, что происходило в реальности, как важно то, что к нулевому году нашей эры человечество пришло к тому, что ему понадобилась такая история как культурообразующая. По крайней мере, в условно европейской части планеты. История о милосердии, пожертвовании, отказе от позиции «око за око, зуб за зуб», отношения к слабым, детям, падшим… Для меня в христианском сюжете важно все, кроме воскрешения и чуда. Он для меня заканчивается на том, что человек пошел на крест и отдал себя за других. А был ли этот человек? Любой ребенок – абсолютное чудо. Так что мой мир антропоцентричен… Ну разве что коты важнее.
Недоросль: Нет конкретного Иисуса, но есть мальчик Сережа…
Беркович: Сначала он был безымянным, но после гибели в Днепре двухдневного Сережи, он обрел имя. Сережа – мое любимое имя, я бы так назвала сына, если бы он у меня был. У меня возникло желание, чтобы этот двухдневный Сережа и другие погибшие мальчики и девочки в нашем спектакле еще как-то пожили…
Беркович: Во-первых, это уже не раз делалось. Во-вторых, у глухих есть своя огромная, невероятно интересная культура, и их полноценную речь не хочется превращать в экзотику. Возможно, мне хотелось бы сейчас поработать с кем-то из глухих в спектакля для слышащих. По всем законам современной этики – если тебе нужен глухой человек, возьми глухого, а не того, кто будет изображать глухоту.
Это будет спектакль о (не)возможности встречи и контакта между миром слышащих и миром глухих. Там будут разные истории: от истории про слышащую бабушку и глухого внука, которые нашли общий язык, до сценок из МФЦ, где надо объясниться глухому человеку. К слову, мне походы в МФЦ и общение с документами тоже даются непросто. Во время репетиций я узнала (и чуть не заплакала), что, оказывается, в США полицейский по протоколу должен знать около сорока базовых жестов, чтобы в экстремальной ситуации уметь помочь. Или о том, что долгое время, вплоть до нулевых годов, в школах и интернатах отучали разговаривать на жестовом языке, делали тяжелые и очень небезопасные кохлеарные операции – все ради того, чтобы подвести их к «норме». Не общество адаптировать под разных людей, а разных людей подогнать под стандарты общества. И родители глухих детей шли на это, не потому что были монстрами, а просто боялись, что иначе их детям не выжить. Ситуация с глухими очень типична для всего нашего общества в целом.
Недоросль: Что должно быть в тексте, чтобы вы захотели его поставить?
Беркович: Никогда не смогу сформулировать ничего умнее, чем – ощущение своего текста. Совпадение. Так произошло и со Сваровским, и с «Финистом» и со «Считалкой» – в ней мне хватило уже аннотации: две девочки пробираются через зону боевых действий, чтобы ограбить аптеку и накормить новорожденного. При том, что мне нужно, чтобы текст не повторял меня впрямую, чтобы мне было, с чем там поспорить. Поэтому я всегда сопротивлялась отборщикам «Любимовке», которые слали мне социальные полудокументальные драмы: «Женя, это точно твое!» Да нет же!
Недоросль: В вашей последней премьере «Наше сокровище» все ищут младенца Христа, но не находят его – любой младенец может быть Иисусом. Вам важно, был ли Он на самом деле?
Беркович: Какой-то был… Я хоть человек совершенно не воцерковленный, но полностью соотношу себя с христианской культурой. Что бы я ни писала – все получается про евангельскую историю. Я агностик и допускаю, что угодно, если это нельзя ни доказать, ни опровергнуть. На том месте, где у других живет вера в Христа, у меня находится совесть и дедушки с бабушками. И мне не так важно, что происходило в реальности, как важно то, что к нулевому году нашей эры человечество пришло к тому, что ему понадобилась такая история как культурообразующая. По крайней мере, в условно европейской части планеты. История о милосердии, пожертвовании, отказе от позиции «око за око, зуб за зуб», отношения к слабым, детям, падшим… Для меня в христианском сюжете важно все, кроме воскрешения и чуда. Он для меня заканчивается на том, что человек пошел на крест и отдал себя за других. А был ли этот человек? Любой ребенок – абсолютное чудо. Так что мой мир антропоцентричен… Ну разве что коты важнее.
Недоросль: Нет конкретного Иисуса, но есть мальчик Сережа…
Беркович: Сначала он был безымянным, но после гибели в Днепре двухдневного Сережи, он обрел имя. Сережа – мое любимое имя, я бы так назвала сына, если бы он у меня был. У меня возникло желание, чтобы этот двухдневный Сережа и другие погибшие мальчики и девочки в нашем спектакле еще как-то пожили…
«Наше сокровище» / предоставлено пресс-службой театра «Внутри»
Недоросль: Отец Сережи спасает сына, но в его действиях нет никакой осмысленности, его поступок импульсивен. И от этого кажется еще страшнее. Или я не права, и то, что жизнь побеждает не известным науке способом, дает надежду?
Беркович: Папаши и мамаши часто бывают довольно бессмысленными. Но они любят своих детенышей. Владислава Куприна сказала мне – что бы я ни ставила, все спектакли получаются про то, что взрослые не смогли спасти своих детей… Возможно, так и есть. Часто даже не пытаются спасти. Но этот бессмысленный папаша по-своему хочет добра своему Сереже, даже когда представляет, что тот пойдет в армию, человеком будет. Мне хочется верить, что человек по природе своей не плох. Ужасным человека делают обстоятельства и другие люди, которые почему-то раньше стали ужасными. Но в целом у человека нет потребности портить мир. Исследователи даже говорят, что в целом человечество стало гуманнее, чем раньше. Вот только почему-то, наращивая гуманность, иногда срывается и скатывается в средневековье.
Недоросль: Трудно отделаться от мысли, что за чудо рождения Христа народ заплатил избиением младенцев.
Беркович: Есть такой эффект, когда зритель знает больше, чем персонажи. И мы смотрим на эту историю, зная продолжение, зная, что НАДО хватать Сережу и всех других детей и бежать. Но я категорически не согласна, что это плата за чудо рождество. Нет, это конкретное злодейство Ирода. У меня нет абстрактного мышления, и ощущения Бога как какой-то внешней силы. Все внутри нас.
Беседовала Ольга Фукс
Беркович: Папаши и мамаши часто бывают довольно бессмысленными. Но они любят своих детенышей. Владислава Куприна сказала мне – что бы я ни ставила, все спектакли получаются про то, что взрослые не смогли спасти своих детей… Возможно, так и есть. Часто даже не пытаются спасти. Но этот бессмысленный папаша по-своему хочет добра своему Сереже, даже когда представляет, что тот пойдет в армию, человеком будет. Мне хочется верить, что человек по природе своей не плох. Ужасным человека делают обстоятельства и другие люди, которые почему-то раньше стали ужасными. Но в целом у человека нет потребности портить мир. Исследователи даже говорят, что в целом человечество стало гуманнее, чем раньше. Вот только почему-то, наращивая гуманность, иногда срывается и скатывается в средневековье.
Недоросль: Трудно отделаться от мысли, что за чудо рождения Христа народ заплатил избиением младенцев.
Беркович: Есть такой эффект, когда зритель знает больше, чем персонажи. И мы смотрим на эту историю, зная продолжение, зная, что НАДО хватать Сережу и всех других детей и бежать. Но я категорически не согласна, что это плата за чудо рождество. Нет, это конкретное злодейство Ирода. У меня нет абстрактного мышления, и ощущения Бога как какой-то внешней силы. Все внутри нас.
Беседовала Ольга Фукс